Рассказы А. Крамера ⇐ Литературный клуб (публикации авторов)

[Елена]

Друзья! Предлагаю вашему вниманию рассказы. Автор будет рад Вашим комментариям, отзывам и замечаниям.
ИЗВЕСТИЕ

1

Всякий раз, возвращаясь из тридцатикилометровой, рабочей, зоны в зону жилую мы должны были принести свой дозиметр в штаб, в секретную часть, для снятия показаний. В «секретке», тесноватой сумеречной каморке, сидел «секретчик» Ляшенко, который совал дозиметр для проформы в специальный прибор, но какую бы дозу облучения прибор ни показывал, писал ту, что было приказано высоким начальством, то есть вранье, после чего возвращал дозиметр обратно владельцу с неизменною присказкой: «Поиздэш ще трошкы», - и каждый раз скалился от собственного остроумия.

2

Мы с Колей Зинченко лежали одетые поверх одеял на полках вагончика, служившего нам жилищем, и «травили баланду». До вечерней поверки оставалось еще больше часа, и мы, как могли, убивали вяло текущее время. Неожиданно в дверь постучали. Мы разом крикнули: «Можно!» - дверь отворилась, и в светлом проеме появился штабной «секретчик» Ляшенко – белобрысый мясной детина с сонной овечьей мордой. Морда открыла пасть и проблеяла равнодушной скороговоркой: «Старший прапорщык Зинченко йдить до штабу в вас маты померла»,- и Ляшенко исчез, стукнув дверью. Коля схватился, с маху ударился головой о верхнюю полку, ударом его отшвырнуло обратно, он вновь попытался встать, но не смог и беззвучно заплакал, беспомощно и по-детски утирая глаза кулаками.
Я лежал, стиснув зубы, боясь пошевелиться, но краем глаза все-таки видел в окно вагончика, как Ляшенко, бодро пиная сапогом невидимый камешек, движется по направлению к штабу – писать дальше вранье в секретную книгу.





ШУТ

Поздней осенью 1534 года властитель артейский, Франческо Форца, умер внезапно, не дожив 17 дней до своих сорока восьми лет. Это был крупный мужчина с внешностью носорога – огромный бугристый нос и маленькие подслеповатые глазки. Мгновенная смерть от удара поразила его прямо в седле и на землю с коня властитель упал уже мертвым. Его шут, за несносный характер получивший среди придворных кличку «Заноза», пустился было в бега, но был вскоре изловлен, доставлен в артейский замок, бит плетьми, клеймен каленым железом, посажен на цепь и брошен в пыточной на ночь.

1

Пир был в самом разгаре. То есть до смерти пьяных пока еще не было, но все находились в легком и приятном подпитии: шумели, горланили песни, несли, не стесняясь дам, жеребятину, похвалялись кичливо всякими глупостями... В общем, веселились на славу. Огонь бушевал в каминах. Было душно. Дамы усиленно обмахивались веерами. Два дога беломраморной масти лежали возле камина и спали вполглаза. Карлы и карлицы, одетые в серые хламиды, точно ночные бабочки, носились по залу, развевая широкими рукавами, как крыльями, и противно хихикали. Музыканты в синих костюмах с серебряными позументами играли тихонько гавот – для лучшего усвоения пищи...
Тут парадная дверь отворилась, и в залу походкой канатоходца скользнул расфуфыренный шут. Правой рукой он вертел непрерывно мароту, а левой подбрасывал в воздух черный шар, весь в серебряных звездах. Бесшумно – ни один колокольчик на дурацкой шапке не вздрогнул - дошел он до центра зала, сложил свои атрибуты к ногам и застыл, прищуривая поочередно то правый, то левый глаз: ждал внимания публики. Гостям было не до шута. Тогда он осторожно подкрался к одной корпулентной даме, усиленно флиртовавшей со своим кавалером, присел у нее за стулом и вдруг... завизжал по-свинячьи. Звук был такой, как будто бы стадо свиней решили прирезать разом. Несчастная жертва трясла двойным подбородком, махала руками, верещала от ужаса еще пуще шута и, наконец, стала тоскливо икать. Доги проснулись и осатанело залаяли. Гости бурно смеялись и были проказой довольны. Шут был тоже доволен: скалил длинный безгубый рот и двигал оттопыренными ушами - достиг своей цели и был теперь в центре внимания. Насладившись своею победой, шут подпрыгнул, сделал сальто-мортале и пронзительно заорал, подражая городскому глашатаю, что сегодня покажет гостям чудесное представление под названием «Утро наследника» и расскажет о том, как юный артейский наследник просыпается утром. С дозволенья, конечно, своего господина.
Властитель артейский пребывал в эйфории. Он достаточно к этому времени выпил и был полон радужных мыслей. Поэтому он не очень-то слушал, что кричит ему шут, но слова «представление» и «дозволение» все же расслышал и милостиво махнул рукою.



2

Есть и пить давали мальчишке тогда, когда были еда и питье, а били всегда и часто без всякой пощады – за подкидыша некому было вступиться. Хозяин бродячего цирка, Кривой Корраджо, решил, что публики будет больше, если в труппе будет уродец с головою, как тыква и носом, как у обезьяны. К тому же, он оказался довольно способным: здорово подражал голосам людей и животных, а кроме того, разыгрывал препотешные пантомимы. Так что хлеб он свой отрабатывал, хозяин не просчитался.
Ему было четырнадцать лет, когда труппа забрела в окрестности артейского замка и Форца выторговал уродца за немалую сумму, сделал своим шутом и жизнь его изменилась. Теперь его били редко, а еды было вдоволь; ему не хотелось вновь возвращаться к голоду и побоям и он очень старался.
С течением времени шут стал ужасно дерзким и ядовитым; собственно, в замке, как правило, все было слегка ядовитым и шут исключением из этого правила не был. Отличие состояло лишь в том, что он ядовит был открыто и беспечно сеял себе недругов тайных и явных - в изрядном количестве. Покровительство властелина расхолаживало, притупляло чувство опасности, вселяло уверенность в абсолютной и вечной вседозволенности. Он приобрел дурную привычку выбирать себе жертву и всякими дерзкими фокусами доводить ее до исступления. Только это не всегда удавалось. Однажды он стал цепляться к начальнику замковой стражи, пытался его извести подколками и ядовитостями, но пузан хохотал до слез вместе со всеми и нисколько не злился. Видя такой афронт, шут скоро остыл и выбрал новую жертву, не слишком при этом досадуя. Но это случалось так редко... А в основном, его жертвы неистовствовали ужасно...

3

Было раннее, раннее утро. Темное, темное... Очень сильно хотелось, но чертов горшок куда-то запропастился. И он очень злился, и нервничал, и даже слегка повизгивал от нетерпения. Насилу горшок отыскался, но теперь, это просто ужасно, пропало причинное место. Правда оно отыскалось немного быстрее, чем горшок в темной комнате, но было так страшно, что вдруг оно да не найдется. Ну, слава Богу! Теперь, наконец, все удастся! Но время было упущено и хотелось уже так сильно, что в нем ходуном все ходило от дрожи и он мазал все время, отчего на полу появилась изрядная лужа. Наконец-то... Он лег рядом с лужей без сил и просто блаженствовал. Но лужа противно воняла... Он снова обшарил комнату на четвереньках, нашел какую-то тряпку и брезгливо кривляясь уничтожил следы позора, улегся и снова уснул, счастливый безмерно...
Все хохотали ужасно. Разъяренные доги лаяли и прыгали, как очумелые. Властитель топал ногами, бил по столу кулаками и слезы по красным щекам текли не переставая.
Анемичный артейский наследник стал сине-зеленым, щека его дергалась, рот перекосило; еще в самом начале он взял из высокой серебрянной вазы сочную грушу и теперь в пароксизме бешенства превратил ее в липкое месиво...
Все еще хохотали, когда Форца почувствовал вдруг неладное, оглянулся на сына, подхватился, схватил шута здоровенной лапищей за шиворот и вышвырнул вон. Но хохот не прекращался аж до тех самых пор, когда все наконец разошлись. И долго еще после пира вспоминали проделку шута, и при виде наследника прыскали и отворачивались. Казалось, проклятую выходку никто никогда не забудет...


4

Всю ночь на рыночной площади нагло стучали топоры, выли надсадно пилы, бранились усталые люди, но к утру помост и виселица на нем были готовы: торопился новый властитель с исполнением своей воли.
Поздним утром два дюжих увальня с постными мордами близнецов схватили шута подмышки, выволокли наверх, швырнули в телегу, запряженную чалой клячей, привалили спиной к заднему борту, взгромоздились на козлы, и телега медленно потащилась по кривым немощенным улочкам на базарную площадь.
Еще с вечера ветер натащил на небо жирные черные тучи и ближе к полуночи мощно и ровно повалил огромными хлопьями снег, первый в этом году, украшая прокопченный, угрюмый, загаженный нечистотами город, скрывая всю гадость и мерзость человеческой жизни. К утру снег прекратился, морозец ударил и теперь было чисто кругом и красиво, и тихо, только галки и вороны кричали, но они не мешали тишине и покою, их не нарушали. Снег скрипел под колесами. Кругом были красота и покой, но шут ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Один только ужас владел им всецело. И только когда проезжали мимо снеговика с двумя головами, в нем что-то тихонько вздрогнуло, как капелька талой воды упала с сосульки и тут же снова застыла серою льдинкой.
Все те же два увальня втащили шута на помост и поставили перед толпой. Но ноги совсем не держали и шут упал на колени, и стоял перед толпой на коленях, качаясь как маятник. Палачу показалось, что жертва молится напоследок и он не трогал беднягу. А толпа расплывалась перед глазами шута и не было мыслей, и не было веры, а был один страх, гнилой, удушающий страх...
И тут вдруг случилось. Глаз шута зацепился за рожу рыбной торговки. Рожа пялилась тупо, жирный губастый рот приоткрылся, сальный чепец над узким наморщенным лобиком сдвинулся на затылок, рука теребила нетерпеливо бородавку на жирном носу...
Х-ха, что за сладкая рожа! Дивная рожа! Страх внезапно иссяк. Рожа его заслонила. Шут встал, не чувствуя боли. Весь выгнулся, точно змея, зад отставил, щеки надул, глаза выпучил и вдруг заорал на всю площадь голосом рыбной торговки, известным любому и каждому: «А-а-а-а... Кому рыбки! Кому гнилой и вонючей...» Он орал, что попало, корчил ужасные рожи, похабничал и сквернословил... Толпа, поначалу нестройно, хохотнула, качнулась и вот уже ржала отменно во всю мощь своих легких. А шут принялся за аптекаря, но не закончил... Палач, здоровенный детина, одетый в неряшливый черный балахон и стальной шлем с забралом, чтоб не видно было лица, вдруг озлился, схватил бедолагу за шиворот и швырнул его под перекладину, накинул петлю, затянул до упора... Пол под шутом провалился, тело его задергалось в предсмертной невыносимой муке, колокольчики на дурацкой шапке что было сил зазвонили... И все было кончено. И только толпа продолжала еще хохотать, доводя до безумия нового правителя артейского замка.

Ночью снова шел снег, а поутру помост разобрали и на рыночной площади среди снега осталось черное скорбное место. Впрочем, до первой метели.



МЕЧТА
1
Один человек, по фамилии Ложкин, купил себе лошадь. Достатки у его были невелики, и потому он купил себе не ахалтекинского скакуна, а простую деревенскую кобылу. Впрочем, он в этом не разбирался, а значит и значения этому не придавал. Так что радости его это не мешало и ущербной ее, таким образом, не делало.
Еще утром этого дня он жутко нервничал. Сначала его сильно знобило, потом напал душераздирающий кашель, наконец прошиб холодный пот, и он вынужден был забраться под душ. Только перед самым уходом его, наконец, отпустило. Совершенно разбитый, Ложкин сел прямо на пол и так сидел, ни о чем не думая, минут двадцать, после чего, пожалуй, готов был одеться и отправиться в путь. Но что же надеть?(!) Почему-то оказалось, что это невероятно важно, как он будет одет. И тогда Ложкин оделся так, как одеваются на долгожданный и торжественный праздник.
Поэтому теперь он, одетый в свой праздничный темно-синий костюм, светло-голубую рубашку с галстуком и, начищенные до блеска, черные туфли, сияя обалделой улыбкой, церемониальным шагом шел возле гранитного бордюра и вел в поводу лошадь...
Он шел гордо, не оборачиваясь, всей кожей, всем нутром своим слушая музыку подков! У него была лошадь!
2
Большинство людей, одержимых какой-либо идеей, мало или почти совсем не думают о том, что будет, когда эта идея осуществится. Ложкин, к сожалению, принадлежал именно к этому большинству. Невероятно усталый и невероятно счастливый подошел он к своему девятиэтажному дому, прошел под аркой во двор, остановился у своего крыльца и вдруг в полной растерянности замер: что делать дальше он не представлял себе ни на иоту. Как был, "при полном параде", он сел на грязную лавочку возле подъезда и стал пытаться превратить эйфорический туман в голове в простые и связные мысли. Острота ситуации была такова, что ему удалось это сделать довольно быстро. Когда туман окончательно разошелся, а мысли окончательно выкристаллизовались, оказалось, что основных мыслей три. Первая: чем кормить; вторая: где чистить - блистить; третья: где держать. Незамутненная конкретность ситуации вначале произвела в его мозгу новый переворот и образовала новый туман, который, впрочем, довольно быстро рассеялся под бурным натиском весьма неконкретной мысли: действовать!
Для начала Ложкин мотнулся в булочную и купил буханку ржаного хлеба. Улыбаясь и гладя лошадь, он скормил ей хлеб и от этого сам успокоился. И такой успокоенный, и даже какой-то собранный, привязал Ложкин кобылу к крыльцу и пошел к себе наверх, переодеваться.
3
Уже в сумерках лошадь и человек перешли узкий мостик через Течу и оказались на огромном зацветающем лугу. Где-то далеко позади загорался вечерними огнями город. Где-то далеко позади остался этот безбрежный, бездонный день. Ложкин отпустил лошадь и она медленно ушла в темноту - пастись. Палатку и нехитрый походный скарб Ложкин оставил на лугу, а сам спустился к реке, сел на берегу и ненадолго задремал, укатанный невероятным днем. Ночь обещала быть тихой и теплой. А впереди было яркое быстрое лето, волшебная тихая осень и свирепая долгая зима. Долгая лишь для того, кто сможет ее пережить.




XAPOH

1

Зима выдалась лютой. Старожилы в местах этих про стужу такую отродясь не слыхали. Вдобавок снегов навалило – до невозможности, – только и делали все по утрам, что из-под сугробов тех выгребались. Потом, когда уж миновали все сроки, а зима все не проходила, и сомнение стало брать, пройдет ли когда, враз жара навалилась, льды и снега стали таять наперегонки, а вслед за жарой – разверзлись и хляби небесные.
Маленький, тихий и добрый Коренек напора такого не вынес, а может, просто накопилась у него обида какая, что так долго его подо льдом в заточеньи держали, но только он в одну ночь взбесился, как бык ярый, вздыбился, разорвал чуть подтаявший лед, понаделал торосов, к бесам снес деревянный мостишко, простоявший чуть не полвека, и, сметая дальше все на пути, понесся к матери-речке – похваляться своею силой.
В селе Марьино, что стояло на взгорке, почему вода село и не тронула, оставалось всего-то четыре двора, да шесть человек – остальные либо разъехались, либо умерли – погибало село. Остались лишь те, кому некуда было податься, или кто просто хотел здесь век свой дожить. Но об этом между собою не говорили – незачем выходило.

2

Старик не спеша возился по дому, краем уха слушал голос распоясавшейся речки и думал, что еще никогда Коренек далеко так слышать ему не случалось: ну разливался весной, ну бузил понемногу, но чтобы такое... А еще он думал, что лодка, слава богу, в надежном месте припрятана и Кореньку ни в коем разе до нее не добраться, хоть тресни! От этой приятной мысли старик даже задвигался шибче: для хорошей рыбалки – лодка первое дело, куда же без лодки.
Он как раз вынимал из печки картошку, когда в дверь постучали негромко и, не дожидаясь ответа, вошли Марья Синцова и Федор Морозов. Постояли немного у двери: Марья обувкой все шаркала об половик, будто подошвы хотела стереть, а Федор (он во всякое время года мерз сильно) на пуговицах кожуха играл – чудно, как на баяне. Старик их не тормошил: раз пришли, значит, дело есть, куда торопиться – так и стоял с горячей картошкой в руках. Потом Марья и Федор молча сели на табуретки, к столу, лицом к старику, Федор снял кепку, пожевал немного сухими губами и, дождавшись, когда старик, наконец, поставит картошку на стол, сказал с расстановкой: «Митрич... Василий Заварза... ночью... помер», - и замолк, внимательно глядя в глаза старику. Старик без единого слова спустился в погреб, принес оттуда бутыль с самогоном, помидоров соленых миску, разлил мутную жидкость по граненым стопкам, молча выпил со всеми, с громким стуком поставил стопку на стол, уперся руками в столешницу, а взглядом в Марью и Федора и сказал жестко и внятно: «Туда, скоту, и дорога!»; потом снова стали молча сидеть: Федор пуговицы на кожухе теребил, старик бороду пятерней рвал, а Марья, подперев худую щеку, то и дело вздыхала тихонько, да охала, неизвестно о чем. Наконец Федор вроде проснулся, налил себе сам из бутыли, но до рта не донес, поставил стопку обратно на стол и высказал, наконец, то, зачем вообще они с Марьей пришли:
- Митрич, а ведь Заварзу-то надо бы похоронить. Петро подсобит мне маленько, и гроб к вечеру готов будет. Настасья да Марья все, что положено по их бабьей части, сделают. За тобой дело только. Телефон оборвало, сам знаешь. Вызвать нельзя никого. Да и лежать покойник в дому не должен один, не положено так, не по-людски. К тому же – теплынь. Нужно гроб переправить за речку, а там скажешь Тимофееву Николаю, и на Холодную гору он гроб уже с брать́ями снесет. Лодка у тебя целая, так что тебе и переправлять. Мы с Петром, когда гроб сделаем, скажем; вместе утром его к речке свезем, на корме твоей лодки укрепим, как надо, все будет лады. Тебе, конечно, решать, а только иначе никак. Решай что ли, Митрич,– и стопку в рот опрокинул.

3

Большим село Марьино никогда не считалось, но дворов сто все же когда-то стояло, это во-первых, а во-вторых – за величиной той никто вроде особенно и не страдал. Все в селе то же водилось, что и за речкой: телевизоры, радио, магнитофоны разные – почти у всякого в доме, телефон имелся на почте... Нормально, скучать выходило некогда, работали – головы не поднять – какая там скука. Вот грязи людской – поменьше имелось и вправду – да разве ж это изъян(?)
Это потом, когда скурвилось все и разъезжаться народ стал от безысходности, – развал во всем начался, а до того нормально жилось в Марьино, лучше бы и не надо.
За речкой, за Кореньком, находился поселок, Кировский; так его этим именем никогда и не называли. Говорили презрительно «ПГТ» или, проще, – «за речкой». Еще говорили «там», но это уже когда совсем сердитые были. Выйти замуж «там», или жениться «за речкой» считалось признаком... высокомерия, что ли... Непонятно, как и сказать.
А за Марьиным стояли леса, да какие... Со всей округи съезжались сюда поохотиться, за грибами да ягодами сходить, да в озерах лесных покупаться – благолепие – словами не передать!

4

Василий Заварза малолеткой из своры таких же, как он, дуроломов, ничем особенным не выделялся, может, как большинство, и остепенился б когда, да только вот не успел... Однажды под вечер изувечил он с оравой тамошнего поддатого шакалья какого-то проезжего мужика, а тот от увечий и помер. Получил за это Заварза тюремный срок, да пропал.
После, как отсидел, незнамо где шлялся; вернулся только годов через двадцать-двадцать пять, под сорок, видать, мужику уже стукнуло. Лето только еще начиналось: только-только рожь занялась цвести, грибы первые появились, да сорняки вовсю из земли полезли. И он, значит, с сорняками теми и вылез. Родные его, и мать, и отец, к тому времени померли, дом пустой стоял, заколоченный, но обитать имелось где, ну и ладно.
Чуть не полгода прожил Заварза затворником – из дому разве что в магазин, да в баню за речкой показывался, но ходил всегда гоголем – куда там! А знакомств никаких он тогда не заводил; даже с корешами своими старыми знаться не стал: чудно это было. Да, однако, чего про него знать-то надо, и без всякой его помощи очень скоро узналось: биографию его синим по белому четко на нем прописали. Особенно занимательно она в бане читалась. Мужики зареченские посмеивались, конечно, но между собой, деликатно,- обижать-то, да злить его пока вроде не за что выходило.
Ближе к зиме выправил Василий Заварза себе документы охотничьи, ружьишко подержаное на толковище за речкой купил и стал подолгу в лесу пропадать. Возвращался почти что всегда с добычей, но ни с кем не делился, как другие, - видать, продавал, но где и когда – про то не известно, так, догадки одни.

5

Старик поздно женился. Как со службы армейской вернулся, годов через семь или восемь. Через год после свадьбы родился у них с Александрой сын, Виталька. Хороший парень рос, добрый, тихий такой, ни на кого из родителей характером не похожий. Деревенская ребятня его не особенно за тихость эту в компаниях привечала. Чаще всего оказывался он сам по себе: книжки читал все подряд, в лес мог надолго уйти, да ни с чем возвратиться, с рыбалки таким же манером, – и что он там день целый делал, никому про то не известно – на вопросы все улыбался только; и глядел всегда так, будто в пространстве что вдруг увидал, да молчал.
Вот учился он хорошо, так опять его в классе за это не очень-то жаловали; говорили, с вопросами - не лез никогда, сам до всего доходил, а объяснять что – не сильно охоч, и списывать у себя не давал. Одно слово, - парень со странностями. И хоть странности эти его никому не мешали, а ребята держались от него в стороне; да ему, или только казалось так, все равно это было.

6

Неизвестно, где и когда это вышло, может, случайно в лесу повстречались, может, иначе как, но только Заварзу и старикова парнишку стали часто вместе встречать. Поначалу они просто у речки сидели, да по большей части молчали, глядя в разные стороны. Потом, когда первая пороша упала, стал Заварза Витальку на охоту с собою прихватывать – на денек там, на два, на выходные. А под Новый год и совсем на неделю на заимку ушли.
Александра – та с первого дня из себя выходила просто, все пыталась непонятную эту дружбу порвать,- да куда там... Скандалы стали в доме случаться раз за разом, чего раньше никогда не водилось, только и это не помогло. Парень все больше и больше отбивался от дома, и подолгу пропадал у Заварзы.
И еще меняться Виталька стал, на глазах просто парень менялся. Ведь спокойный до этого был, добрый, улыбался всегда... Ну нелюдим немножко, так то что ж за беда? А тут дерзости стал говорить Александре, голос на нее поднимать... Учиться опять-таки стал кое-как, а школьных своих знакомцев - вообще сторониться. И так быстро все это с ним происходило, да заметно, что бабы в селе промеж собой стали громко шептаться, и до старика с Александрой, конечно, шептание то доходило своими путями.
Старик до поры в это дело не лез, только со стороны наблюдал. Видать, думал: перебесится парень, осенью в техникум, как раньше еще договаривались, в город уедет,- все само собой и прекратится. Потом только, когда Виталька раз на всю ночь из дома ушел, встретил он Заварзу на речке, что-то коротко зыкнул, воздух рукой рубанул, да пошел, но с тех пор встречи эти пореже сначала стали, а потом прекратились и вовсе.
Только поздно старик в то дело вмешался. Не прошло и недели, как Заварзу от парня отвадили, вернулся он вечером с работы домой, а Виталька его в петле ременной висит, и Александра без памяти на полу, и еще на столе записка солонкой придавлена:
«Папа, мама, больше я не могу. Жить с этим не могу и сказать не могу. Ни о чем сказать не могу. Внутри все болит, и сил терпеть дальше нет. Простите меня, пожалуйста. И его тоже простите. Он тоже не виноват. Просто так получилось. Надо бы мне вам сразу про это сказать, когда все только еще начиналось, да я побоялся. Нельзя говорить такое. И стыд такой перед вами и перед всеми... просто жить невозможно. А теперь уже поздно. А может, и сразу поздно было, я не знаю. Но теперь мне уже не страшно совсем и скоро не больно будет. Простите. Я вас очень люблю.»

7

Старик и Заварза нос к носу столкнулись еще на похоронах, но старик только башкой кудлатой крутил бешено, да зубами скрипел, ни слова тогда не сказал. А дней через несколько сошлись они таки возле ларька. Заварза только рот свой фиксатый ему навстречу ощерил, да сказать ничего не успел. Старик саданул его молча и страшно под дых и дальше пошел, будто муху какую прибил, а этот остался в пыли ногами сучить, да рот раззевать.
На другой раз, когда случай свел (сам-то старик, понятно, встречи с ним не искал), все как и в прошлый раз вышло; разница только та и вышла, что Заварза вздумал... непонятно что: то ли обороняться, то ли сам нападать?.. Да только снова все кончилось, как и в первый раз - старик с молоду силу имел такую, не передать!
Третьего раза не было. Заварза его дожидаться не стал, собрал свое барахло и ночью смотался, даже дом свой не заколотил, только и видели.

8

Лет двадцать прошло, пока Василий Заварза снова в краях марьинских объявился. Но гоголем на этот раз уже не ходил: желтый весь, скрюченный, по наружности – мерзкий раздавленный старикашка. Пришибленный был до того, что когда Митрич на пути у него попадался, семенил изо всех своих сил в обратную сторону; а отчего мандраж его бил – непонятно, старик его пальцем не трогал, и не пытался, только зыркал недобро из-под диких бровей, так об это не ушибешься.
Но, видать, совсем плохо приходилось бывшему зеку. Через два дня на третий он то в зареченскую больницу таскался, то в районную ездил, да поздно схватился – помер, и года не протянул.

9

За ночь разлившийся Коренек чуток поуспокоился, и ветер слегка попритих. По всему выходило, что природа надумала все ж таки в русло свое вернуться. Давно бы так.
Солнце только что встало, когда все уже собрались возле дома Заварзы; спустились все вместе на берег, и гроб на тележке свезли, укрепили на лодке, постояли недолго, помолчали; сильно пахло теплой землею, рекою... а еще отовсюду непонятный весенний дух исходил, и от духа этого душу томило и сердце щемило легонько; а река еще сильно шумела, но не грозно уже; пичуги лесные и полевые концерт свой весенний затеяли: заботы людские их не касались и не должны были.
Старик тихим в то утро выглядел, молчаливым еще больше обыкновенного, только все бороду рвал пятерней без жалости всякой. Когда гроб на корме укрепили, сел он на весла, вывел лодку на середину реки, бросил якорь, посидел немного, опустив руки в быструю воду и исподлобья глядя на соседей своих, оставшихся на берегу, потом привстал, аккуратно столкнул гроб с кормы в быструю мутную реку и погреб помалу домой, в своё Марьино.




КОСТЕР

Нет, извините, водки, - я не хочу. А почему вы подумали?.. Ах, наверное, из-за этих моих обносков... Так это не образ жизни, это, это... да бог с ним. Раз всё, как говорят украинцы, «догоры дрыком» встало, что ж тут, что ж тут поделать. Знаете что, если можно, если только вас не слишком обременит - закажите мне лучше чаю, с лимоном, пожалуйста; на улице холодрыга такая, и я так ужасно, так ужасно промерз, – сил просто нет... Вы меня, если можете, извините, раньше бы – никогда... но теперь... наизнанку все... вывернулось... изнутри изменилось, непоправимо... непоправимо... что же делать теперь... что же теперь остается - или...или... Но на второе «или» другая воля нужна, а она не у всех есть, понимаете, совсем она есть не у всех...
Вот спасибо, век буду помнить. Когда ничего не закажешь, выгоняют, немедленно. А на улице вон как... лютует... Мне б хоть немного, немного пересидеть... Очень сильно замерз, очень сильно... А чай горячий какой, и пахнет как вкусно... Знаете что, а давайте я, пока чай буду пить, историю вам расскажу, а то вы сидите один, понурый такой, нахнюпленный... Вам грустно, наверно; а я поболтаю немножко, может, повеселее вам будет. Надоест, вы скажите, не стесняйтесь, скажите, я перестану. Ну вот и ладно, ну вот...
Знаете, я один, ведь, живу. Паршиво, конечно, но так... обстоятельства так сложились, ничего не поделать... вся эта новая жизнь... Привыкнуть – нельзя, но свыкнуться, свыкнуться – можно. Я свыкаюсь со всем этим понемногу, только вот все никак следить за собой не научусь, но это не важно, не важно... Да, так, значит, совсем иногда паршиво становится, и что тогда делать – не придумать никак. Телевизор я продал... давно, радио, правда, есть, старенькое, но страшно надоедает... А за домом моим – огромный пустырь, и окна моей квартиры туда выходят; там в наши благополучные времена строить что-то надумали, да вдруг и забросили. Теперь там огромная свалка, огромная, собаки бродячие бегают, кошки, отребье всякое иногда забредает... Ну, не важно...
Обычно я, чтобы дома один не сидеть, шатаюсь по улицам. Иногда... до полного изнеможения, сегодня, видите, вот, сюда аж забрел – черт знает, как получилось... Но только здоровье уже не всегда такие походы предпринимать позволяет, уже не всегда, да и погода... Тогда я сажусь у окна и смотрю на пустырь, особенно вечером – хоть какое-то развлечение; одному очень, знаете, трудно сидеть и время так тянется – невыносимо... А на пустыре, там всегда что-нибудь происходит, особенно летом... или весной... или осенью - когда погода хорошая. Зимой, как сейчас, там, правда, нет никого, но это не важно, не важно, тогда я просто жду, а вдруг что-нибудь да произойдет... и от ожидания этого время тоже немного быстрее проходит, совсем немного, но все же быстрее... Правда, в последнее время не спасает и это.
Да, так вот я недавно сидел, сидел – и надумал: пошел на пустырь, насобирал там деревяшек, картонок, – в общем, всякого барахла, – в кучу стащил и – поджег; потом вернулся домой, сел у окна и стал на огонь смотреть, как он весело там, в темноте кромешной горит... Знаете, если смотреть, если долго смотреть на огонь, мысли всякие в голову вдруг приходить начинают, воображаешь тогда что-нибудь... прошлое хорошо вспоминается, разности всякие... и не скучно тогда... почти. Мне так это понравилось, так понравилось, что я стал довольно часто костер на своем пустыре зажигать и смотреть на огонь. Но недавно, недавно, еще осень была, перед самой зимой, какой-то мерзкий бродяга стал зачем-то огонь мой тушить: только я костер разожгу, только к себе на этаж поднимусь, включу ночник у окна, как этот подлец выныривает из темноты – следил за мною, наверное, свет в окне моем, что-ли вычислил – не знаю, и принимается все ногами расшвыривать, и при этом, скотина, приплясывает, тряпкой какой-нибудь над головою размахивает, издевается...
Я не знаю, не знаю зачем он представление это устраивал, чем мой костер ему помешал... Ну погрелся бы, посидел себе у огня – холодно ведь, - так нет!.. Сильно меня он тогда, мерзавец, достал.
Однажды я разложил костер, но только сделал вид, что ушел, только вид сделал, свет заранее возле окна включил – забыл, значит, - а сам притаился невдалеке за стеной недостроенной, дождался, когда он костер расшвыривать станет и набросился на него...
Мы схватились с ним просто насмерть, рычали, как звери, катались по земле, пытались порвать друг друга на части – два тощих неандертальца в борьбе за первобытный огонь... Что вы... улыбаетесь... Так ведь оно и было на самом деле, так и выглядело! Да и чем мы от них если начать разбираться, чем мы сильно от них отличаемся? Машинами всякими, телевизорами? Разве ж это отличие?! Как только у нас, таких продвинутых, как сейчас говорят, ненадолго ерунду эту электронную и механическую отбирают, мы тут же, ну тут же ведь, кубарем к предкам нашим и скатываемся, и, как ни в чем не бывало, спокойненько продолжаем жить без гордости нашей, замечательной нашей цивилизации... Ну ладно, давайте я дальше вам расскажу.
Мы вконец ослабли от этой бешеной драки, не по возрасту была она уже нам, да и не по нынешним физическим нашим кондициям, но я вдруг изловчился и изо всех своих сил ударил его камнем по голове. Он сразу, как-то обмяк и затих, обмяк и затих совершенно, а я испугался ужасно этой его неподвижности и убежал.
Всю ночь меня колотило, выворачивало на изнанку, все казалось, что я забил его насмерть и теперь меня, - обязательно найдут и посадят. Можно было бы выйти и посмотреть, но я все никак не решался выйти на черный пустырь, все никак не решался, только мучился все больше и больше, и к утру уже был почти неживой от страха и боли... Но утром, когда вообще не так страшно, что бы ни было, я все же пошел. Конечно, никого и в помине там не было, одни только жалкие головешки, одни головешки...
Вечером этого дня я, как всегда, сел у окна и стал смотреть на пустырь; и вдруг это пугало огородное появилось, костер разожгло и стало приплясывать и призывно руками махать: выходи, мол. Меня отчего-то такое от этого горе взяло, что я даже заплакал, как дамочка-неврастеничка – навзрыд, никак остановиться не мог, рыдал, пока не заснул. Назавтра я вечером сел у окна, но не зажигая ночник, думал так его с толку собью, но он снова костер разложил и руками замахал... Скотина! Скотина!
Я снова хотел его подстеречь и... Только за что, за что?! Что он такого мне сделал? за что его надо было убить, уничтожить?! Видно, я просто из ума выживать стал... от одиночества... Как еще объяснить?
Знаете, я пойду теперь. Спасибо, спасибо за чай. Спасибо за все. Я пойду.

За окном зашел на посадку огромный пассажирский лайнер, и аэропортовский ресторанчик наполнился диким ревом и грохотом, посетители приумолкли, пережидая, только ложечка в пустом чайном стакане дребезжала звонко – презвонко и никакой рев и грохот не могли заглушить этот звон.

[Сергей Ильич]

Неплохо написано.
Пока прочитал первые два рассказа.

[Запятая]

Прочитала я на одном дыхании уже несколько дней назад. Мне больше всех понравился рассказ "Мечта". Хотя все рассказы, на мой абсолютно дилетанский взгляд, оригинальны.
Я вобще любитель именно рассказов. Короткие формы очень хорошо и легко читаются. А если написано стильно, то потом ещё под впечатлением ходишь бОльшим, чем после прочтения большого жанра (романа, например).
Спасибо автору, короче. Я хочу ещё почитать что-нибудь. Это возможно или нет? И вообще, почему Елена не написала ничего об авторе?

[Елена]

И вообще, почему Елена не написала ничего об авторе?

Запятая, очень хорошо, что рассказы понравились. А об авторе я и сама знаю мало. Вас чем-то Александр Крамер заинтересовал или Вы просто видите связь между биографией и творчеством?

[Запятая]

Вы просто видите связь между биографией и творчеством?

Связь не вижу. Просто если представляют автора,то его жизнь рассказывают.