Nicht для меняЛитературный клуб (публикации авторов)

Раздел для публикации и обсуждения литературных работ всех желающих.
Внимание! Сообщения, состоящие лишь из ссылки на авторские страницы, удаляются. Также запрещена публикация произведений без участия в дальнейшем их обсуждении
Автор темы
Patriot Хренов
ВПЗР
ВПЗР
Всего сообщений: 4497
Зарегистрирован: 16.04.2011
Образование: высшее гуманитарное (филологическое)
Профессия: безвременно безработный
Откуда: Волжский, Волгоградской, Россия
Возраст: 66
 Nicht для меня

Сообщение Patriot Хренов »

По счастью, я не знаю немецкого... Впрочем, я и в других-то языках – не копенгаген. И даже не рейкьявик. Из всей неруси знаком лишь с хенде-хох и контр-альт-дель... Не надо, не надо! энтер – наш, родной! уж почитай как со времён крещёния Руси... А то откуда бы взялись все эти «энто» да «энти»? Да и вообще, кто, как не русский, в безвыходной ситуации выходит во вход!.. А вот владей я немецким и – всё, наверное, сложилось бы иначе.
Вена встречала распахнутыми объятиями аэропорта. Фасад его в форме широко раскрытой буквы «с» сверкал под полуденным июльским солнцем обилием стекла. «Ой, ой, ой! – мысленно покривился я. – Тоже мне Ниагара…» Вообще-то, анекдот заканчивается восклицанием «тоже мне Анна Каренина», но ваш покорный лягух-путешественник прибывал в столицу Австрии хоть и в покорном, но скверном расположении духа.
Что поделать, не лежала у меня душа ко всей этой затее Шагане. Или Шаганы? Ну, какой из меня художник? Так… Мазюкаю себе эти странные пересечения линий, окружностей… И – что? Неужто уж у них там своих холстомазов не хватает? «Шагане ты моя, Шагане…» Кроткая, значит, благочестивая. А в смачный кус сыра из чужих рук все равно не верю. Да и что мне было о ней известно? Только то, что якшается с Шакарян. Да мало ли с кем Зарка там перезнакомилась, в этой своей Москве?..
Вновь взглянул на стекло и бетон аэропортовского фасада: «Днепрогэс несчастный…»
В зале прилёта, или как он у них там зовётся, Шагане (или Шаганы?.. чёрт, неудобно получается!..) я не обнаружил, но зато довольно быстро заметил весьма симпатичную женщину – этакую ягодку в состоянии молочной зрелости – с плакатиком, на котором были гордо начертаны родной кириллицей мои имя и фамилия. Усмехнулся про себя: «Ничего, ничего, привыкайте! И хрен вам я когда-нибудь позволю писать её с двумя фы.»
И никаких вам кожаных шортиков на лямках с нагрудничками на манер лошадиной упряжи. Ни однобортных пиджачков со стоячими воротниками. И полное отсутствие пресловутых шляп с перышками. Обычный деловой народ. Такой же будничный, как и у нас в Москве или в моем родном Волгограде в залах какой-нибудь затянувшейся региональной промвыставки. Разве что юбок поменьше – почти сплошь брючные костюмы. Да поэлегантнее одетый: наши-то и в костюме от Гучи или Армани выглядят будто после ночи в неудобном кресле. И конечно, никаких столь надоевших мне за это утро в родных аэропортах бестолковой суеты, толчеи и пьяных. Делово и просторно.
Я аж чуть не брякнул своей новой знакомой:
– Ну что, опоздал я с яйцами на базар?
Она же между тем рассказывала:
– Шагане нет сегодня… Ой! Мы тут уже привыкли без отчеств… Акоповна будет только завтра. Попросила меня встретить, накормить обедом – вы же, конечно, уже проголодались? – и расположить в «нашей гостинице»… Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Всё абсолютно бесплатно! Да это и не гостиница совсем. Маленькая однокомнатная квартирка. Её хозяин третий год в Лондоне, вот мы и охраняем её, и пользуемся заодно. Меня зовите Таня. Вообще-то я Зина…
Я невольно фыркнул.
– Смейтесь, смейтесь! Просто это очень удобно, если у тебя очень русское короткое имя, и ты работаешь в русском художественном салоне.
– Так вы тоже… «замараны»?
Таня улыбнулась.
– Можно сказать. Муж мой – скульптор. А я… По образованию – учительница музыки. Работаю же… Что-то среднее между продавцом-консультантом и офис-менеджером. И нас же это не просто салон – скорее клуб. Люди приходят просто поболтать, попить кофе… Говорят, что я уже совсем научилась варить настоящий венский кофе…
– И давно вы здесь?
– Да уж второй десяток скоро доходит…
– И как?
– Поначалу очень трудно было. Особенно пока у меня совсем не было работы. Дома родные или друзья помогли бы, а здесь… А сейчас, не могу сказать, что жизнь нас обнимает, но и жаловаться не на что, совсем не на что. Ну, вот и моя машина.
Я мысленно перекрестился.
– Ну что, поехали? – спросила Татьяна, когда мы уселись.
– Он сказал: «Поехали!» - усмехнулся я. – И махнул рукой.
– А вот этого не надо! Всё у вас будет хорошо. Вот у нас: квартира в хорошем районе, машина, дочка в школу уже ходит и музыкой занимается – всё как у людей. Так что грех жаловаться…
И дёрнул же меня чёрт полезть к ней со своими расспросами!.. Я же скорпион, если Вы еще не поняли. Почти двадцать лет они здесь? То-то же уже немного не по-русски строит фразы: «очень удобно, если у тебя»… Интересно, а что, Зина – не русское имя, что ли?..

Все аэропорты пахнут практически одинаково – керосином и чемоданами. И лишь когда мы выехали на автобан, я почувствовал воздух Австрии. Хороший, лёгкий. У нас в Волгограде атмосфера уже с утра была сухая, наполненная запахами пыли и полыни. Оно и не мудрено, когда за всё лето, почитай, ни единого дождя, а жара такая, что асфальт плавится. Здесь же даже на трассе дышалось легко. Как в сквере у фонтана. И также едва слышался слабый аромат бросовых цветов – толи львиного зева, толи душистого табака. Я даже с усиленным вниманием стал рыскать глазами вокруг: откуда бы?! Автобан – он и в Африке автобан: тот же бурьян по обочине, такие же чахловатые деревца… Дальше, правда, деревья здоровые, рослые. Таких в Волгограде в горпарке и то поискать придётся. И поля. Те, что после наших полей и полями-то назвать язык не повернётся. Так, одеяло лоскутное. У нас похоже картошку гуртом сажают. Когда пашут одним трактором да гамузом, но в свой надел всяк свою нарезку кидает. Вот и получается потом то густо, то пусто. Но и бурьян от нашего отличается. В степи-то оно как? То полынь ветхим ковриком кучерявится, а то вдруг лебеда какая-нибудь или татарник вспухнут громадой с хороший куст – ну прям кум королю, сват министру и разные там перекати-поле ему в подмётки не годятся. А здесь всё так аккуратненько, декоративненько, точно садовник сюда нет-нет, да захаживает. Однако, рассмотреть всё основательно мне так и не удалось: справа то и дело возникали отбойные стенки, порой даже нависающие над головами, а слева почти сразу потянулись какие-то заводские корпуса да громадные баки толи очистных сооружений, толи нефтеперерабатывающего завода.
Но вот уже замелькали бесконечные автостоянки, я было приготовился ко встрече с Веной, как вдруг мы проскочили через мост над каким-то ереком и покатили по-над водой.
– Оба-на! – опешил я. – И что это было?
– То есть?
– Вот это вот и был тот самый голубой Дунай?
– А-а… – рассмеялась Таня. – Нет. Это всего-навсего Донау-канал.
– Ну тогда понятно. А то я уж было… Нет, ну наш волго-донской местами и поуже будет… Хотя местами и поширее. Значительно поширее. Интересно, а рыба в нем ловится?
– Не знаю. Я не рыбачка. А у вас?
– У нас ловится. В основном душман, конечно, но и густера, подлещички…
– Душман?! – перебила меня Татьяна.
– Ну, это мы его так называем. Одни говорят, что это гибрид сазана с карасём. Другие – что она завозная из Америки, буффало называется. Лазил в инет: говорят, что это обычный серебряный карп, но только это… видоизменившийся немного.
– Мутант?
– Может, и мутант… Недаром его ещё называют «рыба перестройки»: ну, она как раз и появилась где-то в те годы…
– Как, как? Рыба перестройки?
– Или Гайдар. Хорошо, что он не рыжий, а то б точно Чубайсом бы стал.
Таня расхохоталась.
– А вы как считаете?
– Я так думаю, американец всё-таки: жрет, гад, всё подряд и плодится – что твои тараканы.
– Но хоть вкусная?
– Так себе. Нет, ну мы едим, конечно, но карась или тот же карп обыкновенный куда как вкуснее. А уж сазан!.. У нас говорят, что сазан становится настоящим сазаном после десяти килограммов…
– Десяти?!
– Ну!.. И нас и за пятнадцать ловятся.
– Ого!
– А то! Такого ежели потушить – никакая говядина не сравнится. А сазаний бок под сметаной? Это ж просто пальчики оближешь!..
И тут на меня навалилась Вена.

Нет, «навалилась» – не то слово. «Навалилась» – это когда обрушилась, раздавила, считай, уничтожила. Возродит ли потом, очистив, – другой вопрос, но перво-наперво – душу вон! Подчинить, растворить в своей силе. Так на меня обрушилась органная музыка, когда я её впервые услышал. Было это в Рижском Домском соборе. Как сейчас помню. Подавляет уже сам собор – своей строгой, аскетичной устремлённостью ввысь и всё это – в близком, чуть ли не к плечу плечо, окружении хмуроватых, так и кажется, нависающих домов. А потом – в высоком и, как это ни странно при всей его огромности, тесном зале – та-тай-да! тура-райм па… тура-рай турай-да-да-а!!.. – токката и фуга ре-минор Баха. Когда сначала толи радость, толи недоумение: «Вот я есть! Я – человек. Я живу! Чего ж ещё?!..» А потом приходит, наваливается осознание всего этого мира с его несправедливостями, злобой, войнами. И постижение того, что ты сам – один из всех, такой же, как и все. И басы – так, что аж каменные плиты под ногами дрожат! И лишь только потом начинается долгое и трудное восхождение к себе, к тому светлому, что изначально всё-таки заложено в тебе. И в тебе, и во всех других… Вот тогда я был раздавлен. Когда я вышел из собора, меня просто не было. И весь путь, всё восхождение, всё созидание меня самого только возникали передо мной.
Вот это было «навалилось». А Вена…
И не предстала, не раскрылась… Всё это я тоже уже переживал, но в другом месте, в других обстоятельствах. В Петергофе. На закрытии фонтанов. Мы шли уже в сумерках со стороны моря вдоль Самсоновского канала. Где-то там – у большого каскада – играла музыка. И там же мягко переливался цветами свет. Мы неспешно двигались вперёд и… Поначалу мы непроизвольно ускоряли ход, поскольку предстоящее всё сильнее манило нас, как детей всё настойчивее, всё неотвратимее манит взрослая жизнь. Но когда Большой дворец с каскадом стал раскрываться, представать перед нами, мы невольно стали замедлять шаг, точно Наташа Ростова, входящая в зал своего первого бала, пока совсем не замерли, как тот Фауст, что наконец-таки воскликнул своё сакраментальное: «Остановись, мгновенье! Ты – прекрасно!»
Встреча же с Веной была почти буднична. Почти знакомо. Почти предсказуемо. Как если бы я заглянул к старому другу на огонёк, а у него – гости, радость, хоть и не слишком долгожданная , но всё же нечастая встреча… Ну не будет же он прогонять меня! Неременно со всеми перезнакомит, усадит за стол, положит чего-нибудь особенно вкусненького… да на том и забудет про меня.
Вот так и здесь. Мы вновь переехали на другую сторону канала и – Вена меня приняла.
Казалось бы – обычные дома, обычные улицы… Но как-то всё так по-домашнему уютно, радостно. Почти празднично, но без излишней пестроты, без броскости, транжирной роскоши. Каждый дом хоть и не слишком, но по-особому, очень по-своему украшен. Каждая улица – вроде бы и обычная улица: и машины по ней бегают, и пешеходы куда-то спешат – а все равно в каждой выглядывает что-то толи от аллейки в саде, толи от коридорчика в большом доме, куда так и тянет уединиться с кем-нибудь…
Мне остро – как там у Мандельштама? – «до прожилок, до детских припухших желез» вспомнился Питер, который когда стал мне второй родиной, и в котором я так давно не бывал. Там тоже улочки манят уединится. Питер вообще очень покровительсвенен к влюблённым – ведь не даром же он именно для них придумал белые ночи. Но только это непременно должна быть именно Любовь – всем сердцем, всей душой, со всем неистовством, страданиями и восторгом. А здесь… здесь всё дышало влюблённостью. И я вновь почувствовал себя лишним: стар я уже стал для влюблённостей, мне осталось жить… лишь на любовь. Вот вернусь отсюда и непременно съезжу в Питер, мой безжалостный, безумственный, убивающий Питер.

Георгий – муж Татьяны – поджидал нас дома. И ему явно… нет, не польстило… его явно обрадовала и, если так можно выразиться, зацепила моя реакция на скульптуру, выставленную в конце прихожей так, что всяк входящий невольно останавливался на ней глазами. И скульптура того стоила. Представьте себе обыкновенные слесарные тиски и… человека по пояс зажатого в них. Вытянувшийся, насколько это возможно, мужчина, задыхаясь в мучительной боли, запрокинул голову, прижал тыльную сторону раскрытой ладони ко лбу, глаза закрыты изо всех сил, рот распахнут, разодран… но правой рукой он продолжает закручивать винт на тисках. И они – человек и тиски – толи уже срослись окончательно, толи это изначально было одно существо.
Я долго молча рассматривал скульптуру.
Но не мог же я прямо вот сейчас, сей момент умчаться обратно в аэропорт.
– Выдавливать по капле? – наконец прохрипел я.
Георгий что-то ответил невпопад. Георгий сиял. Но всё было что-то в его улыбке… казалось, ещё мгновение и – он приложит тыльную сторону раскрытой ладони ко лбу.
– Вот, собственно, и практически всё, что удалось вывезти из Москвы, – спустя ещё какое-то время произнёс Георгий.
– А что ещё можно посмотреть?
– Да у меня тут практически и нет ничего. Так, разве что по мелочи кое-что…

И он показывал мне фигурки-дюймовочки:
– Если их соединить вот так – то получится одна поза из Кама-сутры, а если вот так – то другая…
А я молчал, тупо, по-бычьи наклонив голову.
Когда же Таня позвала нас обедать, я изрёк, наконец:
– Размерчик хороший – как раз для киндер-сюрприза.

Помахав Георгию с Таней с балкончика, и оставшись, наконец, один в квартире, где мне предстояло провести, как минимум, эту ночь, я немедленно достал из чемодана бутылку водки, плеснул в первую же попавшуюся посуду и выпил. С собой я привёз две бутылки, но Георгию – после его киндер-человечков – не смог предложить. Гадость, конечно, но зато наша, родного Волгоградского ЛВЗ. Пить можно. И спирт в ней не левый.
В холодильнике имелись сыр, колбасы, сосиски в упаковке, но… пить в одного? Я схватил обе бутылки, сунул за пояс и пошёл в город.

Не помню как я оказался на Шварценбергплатц. И оторопел перед памятником советским воинам, погибшим при освобождении Австрии от фашизма. Именно оторопел. Я знаю, что тут было в ту войну: мой дядя освобождал Вену, рассказывал.
Очнувшись от оторопи, я разыскал треснутый пластиковый стаканчик, – но не рыться же по урнам в поисках целого, – налил водки, сколько влезло, и, опустившись на колено, поставил перед венками.
Конечно, не забыл выпить и сам.
А потом, сломя голову, понёсся прочь. Нет, ну кто ж такое выдумал: наш колхоз тащить в этот город?!.. Нужен, должен быть здесь памятник нашим солдатам. И спасибо венцам, что они его так оберегают… Но не в таком же виде! Ведь это все равно, что напялить пояс чемпиона мира по боксу в супертяже на пятнистого оленя. Не знаю, но мне кажется, что те солдаты, что отдали свои жизни, сохраняя этот город, были бы против памятника в таком виде. Монумент непременно должен был вписаться в город – ведь и их кровь растворилась в этих фасадах.

Очнулся я только на Юденгассе.
Юденгассе?! Браво! Правильно. И вот за это тоже наши ребята сражались – за то, чтобы здесь была Юденгассе.

Я побрёл по проулочку. Такому маленькому, уютному, что мне непременно захотелось затеряться здесь. Я свернул и оказался… перед синагогой. Я расхохотался и полез за бутылкой, чтобы чокнуться ей о стену, но краем глаза заметил, что ко мне направился ближайщий из двух полицейских, разгуливающих справа и слева от здания. Дело оборачивалось нешуточно. Поспешив тому навстречу я сымитировал простой жест поправления бутылки за поясом, предварительно продемонстрировав её. Поли что-то сказал. По его жесту я понял, что он желает проверить содержимое моей стеклянной тары. Протянул. Тот понюхал, усмехнулся и вернул мне драгоценность. Я не заставил себя ждать и ретировался на Юденгассе, где, как оказалось, меня ждал ещё один сюрприз – Рупрехт кирха.
Совсем маленькая, вся заплетённая плющом, как я понял, старейшая кирха в Вене. Но главный подарок ожидал меня у стены, обращенной к Донау-каналу: каменное изваяние того самого Рупрехта. Маленький, серенький, он, казалось, был родным братом наших степных каменных баб. Но главное – он благословлял меня! Пусть у него и отбита кисть руки, и нельзя с уверенностью определить его жест, но я-то знаю – он благословлял меня.
И вот отсюда я точно не мог уйти просто так. Мне надо было привести свои мысли и чувства в порядок. А как это делают русские люди? Правильно! И ведь у меня ещё почти три четверти бутылки было с собой. Но не у церкви же это делать! Я присел на скамеечку на смотровой площадке перед кирхой, закурил, огляделся: скамеечки, цветочки в клумбах, столики, стульчики… Нет, здесь меня не поймут. И я спустился ниже по лестнице, ведущей от смотровой площадки куда-то к площади перед Донау-каналом. И как раз под стеной, на которой располагалась смотровая площадка, нашёл-таки закуточек: оградка, на которую можно присесть, деревца, травка – прелесть, что за место, и практически никто меня здесь не видит.

И только я расположился поуютнее, только закурил, только полез за бутылкой, как кто-то спросил меня о чём-то. Я аж выругался вслух:
– Твою мать! Ну нигде покоя нет измученной душе…
– Русский?!..
– А то!.. Нашёл у кого спрашивать.
– А я – Вьетнам! В Москва учился!
– И по-русски говоришь? – я аж вскочил.
– Мало-мало…
– Родной ты мой! – я выхватил своё сокровище и протянул вьетнамцу. – На, пей!
Тот осмотрел бутылку и просетлел лицом:
– Водка?
– Водка, волка! Русская. Из Волгограда.
– О! Волгоград!.. – он попробовал капельку влаги. – На здоровье! – и отхлебнул добрый глоток.
– Да прелесть ты моя! Дай я тебя поцелую!..

А через некоторое время я уже учил Пуонга старинной казачьей песне:
– Не для меня придёт весна, – понимаешь? – нихт для меня!
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся.
Там сердце девичье забьётся
С восторгом чувств – не для меня.
Понимаешь, весна, жизнь, любовь, женщина – всё только начинается, но все это его уже не коснётся, пройдёт мимо, потому что:
А для меня кусок свинца –
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются –
Такая жизнь, брат, ждет меня.
Понимаешь, для того, чтобы и весна, и любовь, и жизнь – для того, чтобы всё это было, он готов отдать свою жизнь. Солдат он, понимаешь? Ты – солдат?
– Солдат.
– Вот и я солдат. Давай выпьем. Давай выпьем за то, что нам солдатам довелось и весну, и женщину, и детей своих увидеть!
И вьетнамец горячо кивал, и прижимался мокрой щекой к моей щеке…
Но тут вновь раздалась немецкая речь. Я обернулся – это был полицейский. Тот самый, что уже общался со мной у синагоги.
– Ну, начинается утро в колхозе! – простонал я и протянул паспорт.
– Русланд?!..
– Русланд, русланд… Волгоград.
– Волгоград…
– Он не понимает! – обернулся я к вьетнамцу. – А Сталинград тебе понятней? Понимаешь, я, – я потыкал указательным пальцем себе в грудь, – я из Сталинграда! Пуонг, переведи ему.
Венец, сразу подтянувшийся, точно по команде «равняйсь», долго и внимательно рассматривал меня. Потом вернул мне паспорт, отдал честь, развернулся и пошел.
– Подожди! Подожди, – закричал я ему вслед. – Иди сюда.
Тот вернулся.
Я протянул ему бутылку:
– На, пей!
Полицейский отрицательно покачал головой и вновь собрался уходить.
– Да подожди ж ты, боже мой! Ты не понял. Вот я сейчас учил его нашей песне, – я похлопал по плечу Пуонга, который едва успевал переводить. – Старинной казачьей песне. Вот ты служил? – Пуонг не знал, как перевести. Тогда я поправился: – Ты солдат? Вот он – солдат. И я солдат. А ты?
– Солдат.
– Солдат… Я сегодня видел памятник нашим солдатам, которые погибли здесь в Австрии. Ну поклонился им, как положено, водочки плеснул, но не об этом речь… И вот твоя Вена стоит. Прекрасный город. Он мне очень нравится. Твоя Вена стоит, а моего Сталинграда нет. Волгоград и Сталинград – это совсем разные города. Сталинграда нет. Но Волгоград – стоит! И Ханой его – тоже стоит. И вот Пуонг приехал сюда работать. А учился он у нас в Москве. А я вот приехал в твою Вену рисовать. Я не знаю ещё, что у меня из этого выйдет, но главное, что и я, и Пуонг можем приехать Вену, а ты можешь приехать в мой Волгоград или в его Ханой. Так вот, что я хочу сказать. Давайте выпьем за то, чтобы наши города стояли! И мы могли ездить друг к другу. Работать, учиться, жить, в конце концов. И чтобы никогда – никогда! – ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей не пришлось стрелять!

А уже потом Ульрих рассказывал мне, что та синагога, что я видел – единственная уцелевшая из более девяноста синагог и молитвенных домов, что было в Вене до ноября тридцать восьмого года. А охраняют они её потому, что в восемьдесят первом году на неё было совершено нападение. Два человека погибли, а тридцать – ранены.
– А у нас в Сталинграде – представляешь? – обе синагоги уцелели. В самом центре боев были, а ни одна бомба, ни один снаряд их не тронул! И кирха тоже уцелела, хотя совсем недалеко находится. А вот Казанский собор был сильно разрушен. Но его, конечно, давно уже восстановили.
А ещё, рассказывал Ульрих, в Вене есть Юденплатц – совсем рядом. Только она не соединяется с Юденгассе.
– А у нас в Волгограде, – радовался я, – улица Советская и площадь Советская так вообще даже в разных районах!

А уже совсем потом, когда Ульрих сбегал за пивом, мы стояли соприкасаясь лбами, и я тряс их за плечи и говорил:
– Ничего, ничего, мужики, всё у нас получится. Всё у нас получится! Давайте лучше споём!
И я завёл:
– В девяностом годе ученья начались.
Там шли донцы с похода,
Чтоб Вислу перейти.
Ура! Ура! Ура! Донцы песню поют,
Через речку Вислу на кониках плывут

В девяносто третьем годике манёвры начались,
Там шли донцы с походу, чтоб Вислу переплыть.
«Ура! Ура! Ура!», донцы песню поют,
Через речку Вислу на кониках плывут.
А реченька-то Висла широкая была,
Всё шире разливалась, текла, текла, текла.
«Ура! Ура! Ура!», донцы песню поют,
Через речку Вислу на кониках плывут.
На той сторонке Вислы построен был буфет.
Закуски, пива много, девчонок только нет.
«Ура! Ура! Ура!», донцы песню поют,
Через речку Вислу на кониках плывут.

29.10 – 19.11.2009 © Patriot Хренов

Добавлено спустя 9 минут 22 секунды:
Ага. Сам знаю. Конец скомкан; время поджимало, на конкурс либидствовал.
Реклама
Аватара пользователя
Князь Мышкин
Гениалиссимус
Гениалиссимус
Всего сообщений: 7225
Зарегистрирован: 01.07.2011
Образование: высшее естественно-научное
Профессия: Программист
Откуда: Стокгольм
Возраст: 35
 Re: Nicht для меня

Сообщение Князь Мышкин »

...И скульптура того стоила. Представьте себе обыкновенные слесарные тиски и… человека по пояс зажатого в них. Вытянувшийся, насколько это возможно, мужчина, задыхаясь в мучительной боли, запрокинул голову, прижал тыльную сторону раскрытой ладони ко лбу, глаза закрыты изо всех сил, рот распахнут, разодран… но правой рукой он продолжает закручивать винт на тисках. И они – человек и тиски – толи уже срослись окончательно, толи это изначально было одно существо.
Я долго молча рассматривал скульптуру...
Так мы и живём.

Прочёл с интересом.
Я не был нигде, собственно.
Только в Новосибирске немного и у дядюшки на Кубани.
А душа, уж это точно, ежели обожжена:
справедливей, милосерднее и праведней она...
(Булат Шалвович Окуджава)
Ответить Пред. темаСлед. тема
Для отправки ответа, комментария или отзыва вам необходимо авторизоваться